Правила жизни Джима Кэрри
Когда надо давать такие интервью, я иногда очень нервничаю. Думаю: «Ой, блин, ну о чем еще рассказывать-то?» Серьезно: про фургон я уже рассказывал, про отца рассказывал, обо всем рассказывал. После пятого или шестого вопроса меня так и подмывает сочинить что-нибудь новенькое. Приходится делать над собой жуткое усилие, чтобы удержаться от брехни.
Мои главные правила жизни? Первое: помни, если тебя преследует чувство: «Жизнь идет как-то не так, я не занимаюсь тем, чем мне следует заниматься», то об тебя все будут вытирать ноги. Второе: никогда не воспринимай себя слишком серьезно. Когда мой агент, мой поверенный и два моих менеджера обговаривали мой гонорар за «Кабельщика» — а происходило это у меня дома, мы общались с той стороной по телефону в режиме громкой связи… — так вот, мы все были наряжены в белые махровые халаты а-ля Эйс Вентура.
Комик не обязательно изменяет мир своим искусством, но он может сделать жизнь в нем более сносной. Прежде чем моя карьера тронулась с мертвой точки, я пятнадцать лет выступал в комедийных клубах. По ночам ворочался в постели и размышлял над психологией публики, пытался разобраться, что людям нужно, в чем они испытывают потребность. И мне кажется, я понял, где собака зарыта. Я умею сделать так, чтобы люди часа на два обо всем забыли и как следует повеселились. Я помогаю им расслабиться. Иногда я — как пластырь на ране, а иногда мой труд — маленький вклад в их исцеление.
Лучшие дни нашей жизни часто одновременно бывают самыми тяжелыми. Когда я играл Эйса Вентуру, это было самое счастливое время в моей жизни. И одновременно самое трудное: у меня начались нелады с женой. В каком-то смысле меня спасло то, что я — комик. Меня спасло то, что я смотрел на жизнь с юмором — видел страдания насквозь. Говорят, что юмор — в действительности злость, но ведь злость — это на самом деле вытесненная в подсознание боль. Несколько лучших комедийных сцен в своей жизни я сыграл в ту пору, когда ссорился с женой, когда мне было совсем хреново.
Верно, моя семья скатилась на самое дно общества, когда мне было шестнадцать. Нам, детям, пришлось пойти работать. Мы стали семейной бригадой уборщиков — отчищали в туалетах сиденья от лобковых волос. Я возненавидел весь мир — мне было страшно обидно за то, что жизнь так обошлась с моим отцом. Но о детстве и юности мне рассказывать скучно.
Ни при каких условиях не могу смотреть чужие фильмы — где я не снимался. Если схожу на такой фильм, потом думаю: «За эти два часа, которые я провел в кино, я наверняка мог бы выдумать какую-нибудь отвязную штуку, то, чего еще на экране не бывало». Просто с ума схожу оттого, что потратил время!
Можете не верить, но в детстве я был болезненно застенчив. Такого зануду как я земля не рождала. Со мной никто — серьезно говорю, никто! — не разговаривал. «Кто, Джим? Да он псих, понял? Хрена с ним водиться!» И вдруг до меня дошло: те клоунские номера, которые я откалывал дома, могут проскочить и в школе. Отлично помню, как попробовал в первый раз: прихожу в школу и начинаю падать ВВЕРХ по лестнице. Вокруг все просто взорвались от смеха. Я был «Джим-придурок», а стал «Джим, конечно, тот еще дебил, но прикольный!» Это и было начало конца.
Нелегко первым заговаривать с женщинами. Ты можешь, как никто, импровизировать перед камерой, ты можешь фонтанировать гениальными идеями, но когда нужно сделать несколько шагов и произнести: «Здравствуйте, вы мне нравитесь. Вы согласитесь, если я приглашу вас пообедать?..» — это совсем другое дело. У меня всегда поджилки трясутся. Иногда перебарываешь страх, а иногда не удается. Но я себя за это не ругаю. Думаю, мне не хочется превращаться в типа, которому все по фигу, который может подвалить к любой со словами: «Привет, малышка». Нет, я ни за что не согласился бы стать таким.
Я люблю музыку. Всю жизнь, с детства. Мой отец был кларнетистом и саксофонистом, и у нас дома всегда звучала музыка биг-бендов. Моя дочь тоже настоящая фанатка джаза. Когда приходит ко мне в гости, ставит Майлза Дэвиса. А ведь ей восемнадцать! Она в джазе разбирается лучше меня. Когда она приезжала ко мне в Нью-Йорк, мы ходили в «Леннокс-ланж» в Гарлеме, смотрели, как джазисты играют вживую и все такое, и это здорово: мне удалось сделать для нее то, что в свое время сделал для меня мой отец. Я увлекался эстрадными комиками, и отец водил меня в «Юк-Юкс» на Черч-стрит.
Там-то, в «Юк-Юксе», и состоялось мое первое выступление. Я все отчетливо помню. Жуткая была забегаловка: две дорожки боулинга и перед ними — сцена. Публика там была продвинутая: ребята в водолазках, светочи интеллекта, и величайшим удовольствием для них было, если на сцену выходил какой-нибудь лох. Меня выпустили после парня, который рассказывал анекдоты о Гитлере. И вот я выхожу, в желтом полиэстровом костюме (мама посоветовала), и начинаю исполнять репертуар Сэмми Дэвиса-младшего. Не знаю уж, чем я не понравился. Во всяком случае, администрация клуба явно не любила Сэмми Дэвиса-младшего. Они тут же врубили из-за кулис тот кусок из Jesus Christ Superstar, где поют: «Распни его! Распни его!» Звукорежиссер крутил ручки, чтобы мой микрофон издавал всякие звуковые эффекты, а конферансье из-за кулис бурчал в свой собственный микрофон: «Вот занудство, вот занудство». После этого я два года не мог выступать в качестве эстрадного комика — не мог себя заставить.
В чем источник вдохновения? Я много беру из поведения животных. Когда я был начинающим актером, у меня жил кот с большими странностями. Иногда у него уши типа как отъезжали назад — это был знак, что он вот-вот дико набедокурит. Однажды, глядя на кота, я вдруг смекнул: ага, вот что мне надо делать! Пусть у публики возникнет чувство, что я сейчас начну карабкаться по занавескам, что я выкину что-нибудь безумное.
Я всю жизнь верю в чудеса. Не знаю уж, происходят ли они на самом деле или так только кажется благодаря вере. Но мне кажется, в том и есть сущность веры: если ты веришь, что можешь что-то сделать, вероятность успеха возрастает. Во втором классе у нас появилась новая учительница-ирландка. Она сказала: «Если я молюсь Пресвятой Деве Марии, прошу о чем угодно и она дает мне все, чего бы я ни попросила». Пришел я в тот день домой и помолился Деве Марии о велосипеде, велосипеде «Мустанг». Отец по бедности не мог мне купить велосипед, а у всех моих друзей были «Мустанги». И вот через две недели прихожу из школы домой, прохожу через гостиную в свою спальню, и тут входит брат и говорит: «Чего здесь сидишь? Видел, что у нас на кухне?» Это был мой «Мустанг». Я выиграл зеленый велосипед «Мустанг» в лотерею для покупателей, хотя даже в ней не участвовал, никуда не отсылал купоны!
У нас в школе была еще одна замечательная учительница. Я до сих пор не поблагодарил ее публично за все, что она для меня сделала. Ее звали Люси Дервэтис и она преподавала нам тексты «Битлз». Серьезно: «Тема сегодняшнего урока — Eleanor Rigby. Мы разбирали текст с начала до конца, обсуждали, что может значить каждое слово, доискивались до подтекста, до двойного смысла — это было ужасно здорово. А еще Люси Дервэтис добилась, чтобы я не хулиганил на уроках, а изливал свою энергию, устраивая в конце учебного дня шоу. Она мне сказала: «Если ты будешь вести себя прилично и не мешать другим ученикам, то в конце последнего урока, после того как сделаешь задание, я дам тебе пятнадцать минут — выступай!» Я справлялся с заданием и, вместо того чтобы отвлекать одноклассников, сочинял себе репертуар, обдумывал, как поядовитее протащить учителей и всякое такое. Между прочим, Люси Дервэтис тогда конфисковала у меня пару своих портретов моей работы. Шаржи, которые я на нее рисовал на задней парте. А спустя много лет, когда я стал знаменитым, вернула мне их по почте.
У меня не жизнь, а сон сумасшедшего. Порой вообще в настоящий бред переходит, серьезно. Недавно у меня в гостях был Джордж Мартин (продюсер Beatles. — Esquire). Я с ним три часа разговаривал. К такому привыкнуть невозможно. Он очень скромно держался. Подошел, пожал мне руку и говорит: «Для меня большая честь с вами познакомиться», а я ответил: «Ладно мне лапшу на уши вешать! Блин, неужели вы это серьезно?»
Если я играю слишком много драматических ролей, то становлюсь ужасно серьезным. А если перебор с комедийными? Скучно становится. Начинаю думать, чем бы еще заняться. По мне, лучше слыть человеком-загадкой и браться за те роли, в которых меня никто не ожидает увидеть. Я хочу, чтобы мои фильмы были близки народу. Я человек, у меня тонкая кожа, и если в моих фильмах это чувствуется, я ими горжусь.
У многих из нас есть чокнутые родственники. А некоторые из нас в глазах своих родственников — сами чокнутые.
Оглядываться в прошлое очень интересно. Я хочу сказать, оглядываешься — а там полное безумие, просто чума. И, наверно, с тех пор ничего особенно не изменилось.
Оборотная сторона славы? Нельзя воровать в супермаркетах, даже если очень хочется.
Мой отец был актер, моя мать была актриса. Поэтому мне приходилось играть в школьном театре. Что мне еще оставалось делать? У меня был невероятный страх перед зрителями. Я помню, как однажды, перед выходом на сцену, я долго и чудовищно блевал — так мне было страшно.
Я хорошо помню, как решил стать актером. Это было в 1956-м, когда мой отец закончил работу над «Жаждой жизни» (экранизация одноименного романа Ирвина Стоуна о Ван Гоге). Мне тогда было что-то между одиннадцатью и двенадцатью годами. Помню, я пошел в кино и смотрел этот фильм, полностью позабыв, что передо мной отец. А младший брат, которого я взял с собой, сбежал из зала посередине показа. Он не смог пережить момента, когда Ван Гог отрезает себе уши.
Однажды мой сын Камерон спросил меня: «Пап, а ты кто по национальности?». И я сказал: «Ну, я наполовину еврей». Тогда он спросил: «А я?» — «А ты на четверть еврей». Он задумался, надулся, а потом заявил: «Пап, я тоже хочу быть наполовину евреем».
Когда я наблюдаю за своей семьей, я могу только смеяться.
Как-то раз я отрастил бороду. Дети мгновенно полюбили ее. А жена возненавидела. Она сказала: «Эй, Майкл, сбрей эту бороду ко всем чертям». Я тогда здорово изменился. Выходя на улицу, я надевал темные очки, чтобы не быть узнанным. Но это не помогало, потому что меня тут же стали путать с Риком Рубином (знаменитый музыкальный продюсер). Мне кричали «Эй, Рик!», а я говорил: «Привет, чуваки».
Когда у меня появились дети, я не сильно изменился. Просто с этого момента я решил, что буду сниматься только в таких фильмах, которые не стыдно показывать детям.
Многие говорят: вначале карьера, потом семья. Я тоже так думал когда-то. Но это было давно.
Ни жизненный кризис, ни развод не способны заставить человека серьезно пересмотреть свою жизнь.
Я очень неплох в смене подгузников.
Я не знаю, что двигало Брэдом Питтом, когда он расстался с прекрасной женщиной и отправился по всему свету в поисках сироток для Анджелины. Я лишь хочу знать, как долго это продлится.
Если вы счастливы в браке, разница в возрасте перестает быть заметной очень быстро. Мы с Кэтрин вообще не вспоминаем об этом.
Быть семьей, где оба родителя имеют по одной награде от Американской киноакадемии, — это чертовски круто.
Я не знаю ни одной отрицательной стороны получения Оскара.
По последним подсчетам, мой отец снялся в 88 фильмах. Я едва могу насчитать 30. Но тогда были другие времена.
В какой-то момент, когда ты становишься старше, ты вдруг понимаешь: «Так, а ведь, похоже, я уже просто старый бздун». И тут же ты поправляешь себя: «Что ж, надеюсь, это будет забавно».
Однажды отец спросил меня: «Знаешь, как наверняка понять, что ты стал совсем стар?» «Нет, отец», — сказал я. «Все очень просто. Это когда тебе говорят: какие у вас замечательные крокодиловые ботинки. А ты в этот момент стоишь босой».
Сейчас мне все сложнее встретить прекрасную женщину, потому что мое окружение — это люди, которые уже научились неплохо разбираться в лекарствах, и которые по вечерам греют ноги в тазиках с теплой водой. При этом большинство прекрасных женщин, которых я встречаю, считают меня человеком, который способен лишь наметить что-то новое в их карьере.
Если у мужчины и женщины и есть что-то общее, так это тот факт, что оба предпочитают мужскую компанию.
Желтые газеты постоянно пишут, что я одержим сексом. Вот ведь чушь! Просто срань какая-то! Конечно, я никогда не говорил, что я святой. Но я не такой трахальщик, как всем кажется.
Я мало что знаю о Ким Бэсинджер. Только то, что все хотят, чтобы первая леди была похожа на нее.
Когда мы снимали «Основной инстинкт», мы было пригласили Ким Бэсинджер на главную роль. Но она как раз приступила к съемкам «9 1/2 недель». Она сказала: «Я сейчас там-то, делаю то-то». Но Шэрон Стоун тоже оказалась ничего.
У многих актрис есть страх не понравиться публике. А меня это только веселит.
Я актер. Но я также и продюсер. Правда, мне не нравится быть продюсером. Мне нравится играть, мне нравится быть на съемочной площадке в качестве актера. Это же здорово. «У вас там все нормально, мистер Дуглас? Принести вам чего-нибудь?» — «Не, я в порядке, спасибо». — «Мистер Дуглас, кажется, мы только что закончили снимать фильм». — «Охренеть можно!» И тут все начинают обниматься. А потом расходятся, чтобы встретиться уже на премьере.
Я слишком ленив, чтобы быть режиссером. Это такое одинокое ремесло. Ты всегда должен быть первым, кто появляется на площадке, и всегда должен быть последним, кто ее покидает.
Большинство актеров так трясутся над своими старательно выстроенными образами, что иной раз даже просят изменить сценарий, чтобы соответствовать этому образу. А я просто хочу играть в хороших фильмах.
Я никогда не снимался в фантастике.
Я много слышал про то, что прежде чем согласиться на роль, я якобы сажусь на диване с калькулятором и подсчитываю, сколько мне принесет картина. Брехня все это! Особенно обидно, когда ты играешь человека, чье сердце разбито, а тебя вдруг спрашивают, сколько ты заработал на этом фильме.
Я очень занят. Бывает, что времени не остается даже на гольф.
Иногда мне кажется, что быть одиноким — чертовски здорово. Великое чувство безответственности!
Какой я к черту киноман? Я почти не смотрю кино. Все, что я смотрю — это спортивные состязания. В отличие от фильмов, ты никогда не знаешь, чем все закончится.
Меня часто перевирают, когда цитируют. Это стало прямо-таки хорошей традицией для многих журналов: взять какую-нибудь вульгарную, сомнительную цитату — особенно такую, где упоминается пара голливудских знаменитостей, — и поместить ее на рекламу поступающего в продажу номера. И все это только для того, чтобы увеличить продажи. Однажды я разговаривал с одной журналисткой около 20 часов. Вооружившись диктофоном, она преследовала меня всюду — дома, в офисе, в ресторане. Этот диктофон работал всегда. А в тот момент, когда я попросил ее прокрутить мне то, что я сказал, она сообщила, что диктофон сломался. После этого случая я решил, что теперь и у меня будет диктофон, на который я буду записывать все.
Скажу вам по секрету: я хреново выгляжу в трико.
Журналисты часто говорят, что я слишком холоден и со мной невозможно сделать интервью. Все объясняется очень просто: кто-то когда-то написал это, следующий написал о том, что написал первый, а третий и четвертый написали о том, что прочитали у первых двух.
Моя прабабушка была индианка, сбежавшая из резервации. Можно сказать, что она была из команчей, но только ничего от команчей в ней не осталось. Ни языка, ни духовности, ничего. Ее просто искалечили. Геноцид сделал свое дело.
Однажды я все лето работал мусорщиком в Мидленде. А так как я лучше всех говорил по-испански, меня определили в бригаду к мексиканцам. Однажды у меня рука попала под гидравлический пресс, которым трамбовали мусор. Мне все предплечье до кости пропороло. Еще чуть-чуть, и я был бы сейчас одноруким. Я заорал Лупе, чтобы он заглушил машину, и руку мне спасли. Потом мы приехали в больницу. Ввалились туда — грязные, окровавленные мусорщики, что-то кричащие по-испански. А две девушки на регистрации, подпиливая ногти, вежливо предложили нам пойти в другую больницу и обратиться к доктору Гуттиересу. С тех пор я считаю себя мексиканцем.
На моих пятидесяти акрах во Флориде раньше были болота, а теперь растут ананасы, манго, папайя и разные сорта бананов. Знаете, есть такие маленькие красные бананы, которые выращивали индейцы — вот они самые вкусные.
У меня два ранчо в родном Техасе. Одно — в 164 милях от Сан-Антонио, место называется Сан-Саба, и еще одно ранчо в 364 милях к западу. В Лос-Анджелес и Нью-Йорк я езжу только по делам. А так я занимаюсь сельским хозяйством, в поло играю. Не скажу, конечно, что поло — это страсть всей моей жизни, но мы тут довольно серьезно к этой игре относимся. Однажды я немножко покалечился во время матча, так все газеты тут же написали, что меня парализовало. Просто чтобы тиражи поднять: «У Томми Ли Джонса отнялись ноги!» А я даже не мог маме позвонить, чтобы сказать, что это вранье.
Если бы я был евреем, Сан-Антонио был бы моим Тель-Авивом. Это единственный город, в котором я могу жить. Прекрасный старый город, в котором уживаются два языка и две культуры.
Мексиканцы относятся к смерти совсем не так, как англичане и американцы. У мексиканцев даже есть праздник, который называется День мертвых. Они смело смотрят смерти в лицо и принимают ее. И они относятся к смерти с юмором. У меня сценарист — мексиканец. Его зовут Гильермо Арриага. А когда у тебя сценарист мексиканец, рано или поздно в фильме появится мертвый парень.
Обожаю своих продюсеров. С Люком Бессоном мы встретились на Багамах. Я ему говорю: «Люк, вот сценарий». А он мне: «Отлично, а вот деньги. Увидимся на премьере». И мы пошли нырять.
Иствуд — это такой чувак, который не слишком любит что-то делать раньше 11 часов утра. Но потом, когда ты смотришь на часы, которые показывают 16.00, ты думаешь: «Черт, мы только что сделали работу на два дня вперед».
Кино ужасно мешает мне играть в поло. А поло — это лучшее из того, чем человек и лошадь могут заняться вместе.
Деньги меня мало волнуют. Если бы я хотел быть богатым, я бы все время работал. А мне на деньги по большому счету наплевать, и я не так уж много снимаюсь. Для жизни мне многого не надо. Главное, чтобы хватало на еду, на сено, ну и резину на грузовике периодически поменять. За каким хреном мне сниматься в очередном «Аэропорте-81»?
Моя дочка Виктория – очень хорошая актриса. Но я все равно ее уволил. Когда она снималась у меня в «Трех могилах», ей надо было вставать в пять утра. И как-то она проспала. Я ей говорю: «Детка, пора на работу». Она даже не шелохнулась, и тогда я ее уволил. Правда, съемочная группа тайком от меня ее разбудила, и Виктория оказалась на площадке вовремя, даже раньше меня. Пришлось нанять ее обратно.
Чтобы пойти в актеры, нужно быть абсолютно уверенным в собственной непригодности к любому другому делу.
Харрисон Форд слишком стар, чтобы быть моим другом.
Я не одеваю собак в балетные пачки и не целую их в губы. У меня на ранчо много животных, но я не наделяю их человеческими качествами. Я уважаю животных.
Не люблю собак, которые ничего не умеют. Моя собака сторожит стада. Она много работает, а не просто так получает кости. Мушу — собака, с которой я снимался в фильме «Люди в черном II», — тоже многое умеет, поэтому мы с ней неплохо сработались. Когда снимаешься с ней в одной сцене, она добегает до отметки на полу, садится и ждет твоих указаний. Сначала я, конечно, не доверял ей, потому что она собака и все такое, но потом я увидел, что она кое-что может, и стал по-другому к ней относиться. Я люблю собак, которые что-то делают. Не люблю собак, которые ничего не делают. Люблю хороших. Не люблю плохих. Понятно?
Я хороший хозяин. У меня большой опыт во всем, что касается сельского хозяйства. Я много читаю специальной литературы. И еще я подписываю чеки. Это тоже талант, которым должен обладать каждый хороший хозяин.
У меня нет ответа на вопрос, есть ли жизнь на других планетах. Но я был бы очень счастлив, если бы на Марсе обнаружили одноклеточные организмы.
Появление телевидения так же сильно изменило общество, как изобретение колючей проволоки или двигателя внутреннего сгорания. Телевидение, как слон. Делай с ним, что хочешь, но не замечать его не получится.
Люди, которым кажется, что американский зритель тупой, сильно заблуждаются. Американцы не тупые. Да, мы мало читаем и слишком много смотрим телевизор. Но эти люди не идиоты.
Современное информационное поле — это монстр с гигантскими щупальцами. И я не уверен, что мы можем контролировать его так, чтобы он приносил человечеству пользу. Эти щупальца повсюду: они оплели правительство, политику, культуру, наши жизни. Вспомните, как люди проводили вечера пятьдесят лет назад, до изобретения телевидения, и как они проводят их сейчас. Да люди скоро говорить друг с другом разучатся.
Я очень надеюсь, что мы сможем найти способ не уничтожать Землю.
У меня много оружия. И я не хочу, чтобы кто-то, кроме меня самого, решал, нужна мне пушка или нет. Правда, не сказал бы, что желаю такой же свободы жителям Нью-Йорка.
Птицы летят на юг, повинуясь инстинкту. Не думаю, что люди снимают фильмы или снимаются в них так же инстинктивно, как птицы.
Мне нравятся все хорошие фильмы. Я не думаю о кино категориями жанров. Так было раньше, и я всегда относился к этому крайне скептически. Что такое вестерн? Кино с лошадьми, жилетками и револьверами? Мне плевать, что это за жанр, главное, чтобы кино было хорошим.
Я никогда не держу в голове отвергнутые идеи. Это как копаться в мусорном ведре где-нибудь в третьесортном офисе. Я не запоминаю идеи, которые были убиты. Я запоминаю только те, которым позволили жить.
Режиссер должен следовать трем правилам. Никогда не повышать голос. Не снимать больше трех дублей. И носить удобную обувь. О ногах надо заботиться.
Объяснить, о чем твой фильм, все равно, что признать себя побежденным.
Ностальгия, как и любое проявление сентиментальности, очень опасна.
Когда была высадка на Луну, я учился в подготовительной школе и как раз делал уроки. Или это был колледж? Черт! В таком случае я, наверное, тоже торчал за домашней работой. Когда становишься взрослее, начинаешь забывать такие штуки.
Мои отец и мать всегда ходили в дешевые бары с одной-единственной целью — напиться, как это делают все в Техасе. Я ждал их снаружи. Один в машине. Я помню эту музыку и пение, которые доносились до меня даже сквозь стены. Я помню, как я лежал в машине и ждал, ждал, ждал, абсолютно один.
Один мудрый старый актер однажды сказал: смерть — это легко, комедия — это сложно.
Люди не понимают моих шуток. Может оттого, что я такой странный. Может оттого, что я необщительный. Может оттого, что я просто нехороший человек. Может оттого, что я редкостное дерьмо. Я, вообще-то, даже не знаю — почему.
Спрашивать про то, как мне жилось в одной комнате с Албертом Гором в Гарварде, это уже совсем банальность какая-то.
Элвис — король, а я королева. Я говорила вам, что мой день рождения совпадает с годовщиной его смерти?
Деньги не имеют для меня особенного значения. Чем больше у тебя денег, тем больше проблем. А вот слава — она как наркотик. Она заполняет пустоту внутри тебя.
Я не буду счастлива, пока не сравняюсь по известности с богом.
Внешность обманчива. В детстве я была прилежной ученицей, образцовым ребенком. Никогда не ругалась с отцом, не принимала наркотиков и не сбегала с уроков. А потом, лет в тридцать, как с цепи сорвалась.
Чему научила меня жизнь? Уступать. Это не значит проявлять слабость: просто я поняла, что можно давить на людей и терроризировать их, а можно добиваться своего более тонкими средствами.
И еще один урок я усвоила: ни в коем случае нельзя говорить прессе, что аргентинский президент смотрел на бретельку твоего лифчика. Особенно если ты хочешь вернуться в Аргентину.
Я по-прежнему терпеть не могу так называемую правильную жизнь. Если от меня чего-то ожидают, именно этого я делать не хочу.
В детстве я верила в бога — пылко, как это бывает с подростками. Иисус был кем-то вроде кинозвезды, моим главным кумиром. Теперь церковь стала для меня как бы прибежищем, она дает мне чувство единения с людьми. Я могу не соглашаться с ее догмами и доктринами и тем не менее участвовать в церковных обрядах.
Потеря девственности? Я смотрела на это как на один из способов сделать карьеру.
В глазах многих людей материнство сделало меня более достойной уважения и более приемлемой. Так сказать, более удобной для употребления. С другой стороны, не думаю, что рождение ребенка лишило меня сексуальности. Сьюзен Сарандон, Мишель Пфайфер — они ведь все еще сексуальны, правда? Если ты сексуальна — значит, сексуальна, нет у тебя детей или их уже пятеро.
Лучше год прожить тигром, чем сто лет овцой.
Мне трудно было понять своего отца, пока у меня самой не появились дети.
В Голливуде мало людей, которые читают книги не для того, чтобы делать по ним фильмы. Отчасти поэтому я и переехала в Англию. Не хочу катить бочку на Америку, но я правда считаю, что англичане умнее. Кроме того, в Лондоне мне как-то спокойнее. Я живу на Марбл-арч, тут сплошь арабки в паранджах. Никто не обращает на меня ни малейшего внимания.
Мой страх перед чем-то обычно означает, что я должна это сделать.
За внешней общительностью экстравертов часто скрывается робость. Подобное бывает с мужчинами: на вид настоящий герой, а внутри не уверен в себе. Это похоже на упражнение, которое вы должны выполнять, если хотите измениться.
Я настоящий трудоголик и не представляю себя без работы. Конечно, я намерена меняться, расти и интересоваться разными вещами. Только не уходить на покой!
В душе я все та же девчонка, что когда-то продавала в кафе пончики. Та самая, которую выгнали с работы за то, что ей вдруг пришло в голову облить всех посетителей вареньем — начинкой для этих самых пончиков.
Как я могла стать другой с таким именем — Мадонна? Из меня могла выйти или монашка, или то, что вышло. Других вариантов не было.
А ведь мне до сих пор звонят продюсеры и говорят: «Слышал, что вы великий режиссер, Лукас».
Я рос среди фермеров и в детстве едва ли ходил в кино больше двух раз в месяц. Меня интересовали машины, стройки, всякая чушь и немного фотография. А потом я вдруг решил броситься в искусство и поступил в Университет Южной Калифорнии. Там была киношкола, и я подумал: это же что-то типа фотографии. Наверное, скука, но, быть может, и что-то интересное.
Если вы хотите сделать что-то великое в один прекрасный день, помните: один прекрасный день — это сегодня.
Не стоит избегать клише. Они стали клише потому, что они работают.
Верно, моя семья скатилась на самое дно общества, когда мне было шестнадцать. Нам, детям, пришлось пойти работать. Мы стали семейной бригадой уборщиков — отчищали в туалетах сиденья от лобковых волос. Я возненавидел весь мир — мне было страшно обидно за то, что жизнь так обошлась с моим отцом. Но о детстве и юности мне рассказывать скучно.
Ни при каких условиях не могу смотреть чужие фильмы — где я не снимался. Если схожу на такой фильм, потом думаю: «За эти два часа, которые я провел в кино, я наверняка мог бы выдумать какую-нибудь отвязную штуку, то, чего еще на экране не бывало». Просто с ума схожу оттого, что потратил время!
Можете не верить, но в детстве я был болезненно застенчив. Такого зануду как я земля не рождала. Со мной никто — серьезно говорю, никто! — не разговаривал. «Кто, Джим? Да он псих, понял? Хрена с ним водиться!» И вдруг до меня дошло: те клоунские номера, которые я откалывал дома, могут проскочить и в школе. Отлично помню, как попробовал в первый раз: прихожу в школу и начинаю падать ВВЕРХ по лестнице. Вокруг все просто взорвались от смеха. Я был «Джим-придурок», а стал «Джим, конечно, тот еще дебил, но прикольный!» Это и было начало конца.
Нелегко первым заговаривать с женщинами. Ты можешь, как никто, импровизировать перед камерой, ты можешь фонтанировать гениальными идеями, но когда нужно сделать несколько шагов и произнести: «Здравствуйте, вы мне нравитесь. Вы согласитесь, если я приглашу вас пообедать?..» — это совсем другое дело. У меня всегда поджилки трясутся. Иногда перебарываешь страх, а иногда не удается. Но я себя за это не ругаю. Думаю, мне не хочется превращаться в типа, которому все по фигу, который может подвалить к любой со словами: «Привет, малышка». Нет, я ни за что не согласился бы стать таким.
Я люблю музыку. Всю жизнь, с детства. Мой отец был кларнетистом и саксофонистом, и у нас дома всегда звучала музыка биг-бендов. Моя дочь тоже настоящая фанатка джаза. Когда приходит ко мне в гости, ставит Майлза Дэвиса. А ведь ей восемнадцать! Она в джазе разбирается лучше меня. Когда она приезжала ко мне в Нью-Йорк, мы ходили в «Леннокс-ланж» в Гарлеме, смотрели, как джазисты играют вживую и все такое, и это здорово: мне удалось сделать для нее то, что в свое время сделал для меня мой отец. Я увлекался эстрадными комиками, и отец водил меня в «Юк-Юкс» на Черч-стрит.
Там-то, в «Юк-Юксе», и состоялось мое первое выступление. Я все отчетливо помню. Жуткая была забегаловка: две дорожки боулинга и перед ними — сцена. Публика там была продвинутая: ребята в водолазках, светочи интеллекта, и величайшим удовольствием для них было, если на сцену выходил какой-нибудь лох. Меня выпустили после парня, который рассказывал анекдоты о Гитлере. И вот я выхожу, в желтом полиэстровом костюме (мама посоветовала), и начинаю исполнять репертуар Сэмми Дэвиса-младшего. Не знаю уж, чем я не понравился. Во всяком случае, администрация клуба явно не любила Сэмми Дэвиса-младшего. Они тут же врубили из-за кулис тот кусок из Jesus Christ Superstar, где поют: «Распни его! Распни его!» Звукорежиссер крутил ручки, чтобы мой микрофон издавал всякие звуковые эффекты, а конферансье из-за кулис бурчал в свой собственный микрофон: «Вот занудство, вот занудство». После этого я два года не мог выступать в качестве эстрадного комика — не мог себя заставить.
В чем источник вдохновения? Я много беру из поведения животных. Когда я был начинающим актером, у меня жил кот с большими странностями. Иногда у него уши типа как отъезжали назад — это был знак, что он вот-вот дико набедокурит. Однажды, глядя на кота, я вдруг смекнул: ага, вот что мне надо делать! Пусть у публики возникнет чувство, что я сейчас начну карабкаться по занавескам, что я выкину что-нибудь безумное.
Я всю жизнь верю в чудеса. Не знаю уж, происходят ли они на самом деле или так только кажется благодаря вере. Но мне кажется, в том и есть сущность веры: если ты веришь, что можешь что-то сделать, вероятность успеха возрастает. Во втором классе у нас появилась новая учительница-ирландка. Она сказала: «Если я молюсь Пресвятой Деве Марии, прошу о чем угодно и она дает мне все, чего бы я ни попросила». Пришел я в тот день домой и помолился Деве Марии о велосипеде, велосипеде «Мустанг». Отец по бедности не мог мне купить велосипед, а у всех моих друзей были «Мустанги». И вот через две недели прихожу из школы домой, прохожу через гостиную в свою спальню, и тут входит брат и говорит: «Чего здесь сидишь? Видел, что у нас на кухне?» Это был мой «Мустанг». Я выиграл зеленый велосипед «Мустанг» в лотерею для покупателей, хотя даже в ней не участвовал, никуда не отсылал купоны!
У нас в школе была еще одна замечательная учительница. Я до сих пор не поблагодарил ее публично за все, что она для меня сделала. Ее звали Люси Дервэтис и она преподавала нам тексты «Битлз». Серьезно: «Тема сегодняшнего урока — Eleanor Rigby. Мы разбирали текст с начала до конца, обсуждали, что может значить каждое слово, доискивались до подтекста, до двойного смысла — это было ужасно здорово. А еще Люси Дервэтис добилась, чтобы я не хулиганил на уроках, а изливал свою энергию, устраивая в конце учебного дня шоу. Она мне сказала: «Если ты будешь вести себя прилично и не мешать другим ученикам, то в конце последнего урока, после того как сделаешь задание, я дам тебе пятнадцать минут — выступай!» Я справлялся с заданием и, вместо того чтобы отвлекать одноклассников, сочинял себе репертуар, обдумывал, как поядовитее протащить учителей и всякое такое. Между прочим, Люси Дервэтис тогда конфисковала у меня пару своих портретов моей работы. Шаржи, которые я на нее рисовал на задней парте. А спустя много лет, когда я стал знаменитым, вернула мне их по почте.
У меня не жизнь, а сон сумасшедшего. Порой вообще в настоящий бред переходит, серьезно. Недавно у меня в гостях был Джордж Мартин (продюсер Beatles. — Esquire). Я с ним три часа разговаривал. К такому привыкнуть невозможно. Он очень скромно держался. Подошел, пожал мне руку и говорит: «Для меня большая честь с вами познакомиться», а я ответил: «Ладно мне лапшу на уши вешать! Блин, неужели вы это серьезно?»
Если я играю слишком много драматических ролей, то становлюсь ужасно серьезным. А если перебор с комедийными? Скучно становится. Начинаю думать, чем бы еще заняться. По мне, лучше слыть человеком-загадкой и браться за те роли, в которых меня никто не ожидает увидеть. Я хочу, чтобы мои фильмы были близки народу. Я человек, у меня тонкая кожа, и если в моих фильмах это чувствуется, я ими горжусь.
У многих из нас есть чокнутые родственники. А некоторые из нас в глазах своих родственников — сами чокнутые.
Оглядываться в прошлое очень интересно. Я хочу сказать, оглядываешься — а там полное безумие, просто чума. И, наверно, с тех пор ничего особенно не изменилось.
Оборотная сторона славы? Нельзя воровать в супермаркетах, даже если очень хочется.
Правила жизни Майкла Дугласа
Мой отец был актер, моя мать была актриса. Поэтому мне приходилось играть в школьном театре. Что мне еще оставалось делать? У меня был невероятный страх перед зрителями. Я помню, как однажды, перед выходом на сцену, я долго и чудовищно блевал — так мне было страшно.
Я хорошо помню, как решил стать актером. Это было в 1956-м, когда мой отец закончил работу над «Жаждой жизни» (экранизация одноименного романа Ирвина Стоуна о Ван Гоге). Мне тогда было что-то между одиннадцатью и двенадцатью годами. Помню, я пошел в кино и смотрел этот фильм, полностью позабыв, что передо мной отец. А младший брат, которого я взял с собой, сбежал из зала посередине показа. Он не смог пережить момента, когда Ван Гог отрезает себе уши.
Однажды мой сын Камерон спросил меня: «Пап, а ты кто по национальности?». И я сказал: «Ну, я наполовину еврей». Тогда он спросил: «А я?» — «А ты на четверть еврей». Он задумался, надулся, а потом заявил: «Пап, я тоже хочу быть наполовину евреем».
Когда я наблюдаю за своей семьей, я могу только смеяться.
Как-то раз я отрастил бороду. Дети мгновенно полюбили ее. А жена возненавидела. Она сказала: «Эй, Майкл, сбрей эту бороду ко всем чертям». Я тогда здорово изменился. Выходя на улицу, я надевал темные очки, чтобы не быть узнанным. Но это не помогало, потому что меня тут же стали путать с Риком Рубином (знаменитый музыкальный продюсер). Мне кричали «Эй, Рик!», а я говорил: «Привет, чуваки».
Когда у меня появились дети, я не сильно изменился. Просто с этого момента я решил, что буду сниматься только в таких фильмах, которые не стыдно показывать детям.
Многие говорят: вначале карьера, потом семья. Я тоже так думал когда-то. Но это было давно.
Ни жизненный кризис, ни развод не способны заставить человека серьезно пересмотреть свою жизнь.
Я очень неплох в смене подгузников.
Я не знаю, что двигало Брэдом Питтом, когда он расстался с прекрасной женщиной и отправился по всему свету в поисках сироток для Анджелины. Я лишь хочу знать, как долго это продлится.
Если вы счастливы в браке, разница в возрасте перестает быть заметной очень быстро. Мы с Кэтрин вообще не вспоминаем об этом.
Быть семьей, где оба родителя имеют по одной награде от Американской киноакадемии, — это чертовски круто.
Я не знаю ни одной отрицательной стороны получения Оскара.
По последним подсчетам, мой отец снялся в 88 фильмах. Я едва могу насчитать 30. Но тогда были другие времена.
В какой-то момент, когда ты становишься старше, ты вдруг понимаешь: «Так, а ведь, похоже, я уже просто старый бздун». И тут же ты поправляешь себя: «Что ж, надеюсь, это будет забавно».
Однажды отец спросил меня: «Знаешь, как наверняка понять, что ты стал совсем стар?» «Нет, отец», — сказал я. «Все очень просто. Это когда тебе говорят: какие у вас замечательные крокодиловые ботинки. А ты в этот момент стоишь босой».
Сейчас мне все сложнее встретить прекрасную женщину, потому что мое окружение — это люди, которые уже научились неплохо разбираться в лекарствах, и которые по вечерам греют ноги в тазиках с теплой водой. При этом большинство прекрасных женщин, которых я встречаю, считают меня человеком, который способен лишь наметить что-то новое в их карьере.
Если у мужчины и женщины и есть что-то общее, так это тот факт, что оба предпочитают мужскую компанию.
Желтые газеты постоянно пишут, что я одержим сексом. Вот ведь чушь! Просто срань какая-то! Конечно, я никогда не говорил, что я святой. Но я не такой трахальщик, как всем кажется.
Я мало что знаю о Ким Бэсинджер. Только то, что все хотят, чтобы первая леди была похожа на нее.
Когда мы снимали «Основной инстинкт», мы было пригласили Ким Бэсинджер на главную роль. Но она как раз приступила к съемкам «9 1/2 недель». Она сказала: «Я сейчас там-то, делаю то-то». Но Шэрон Стоун тоже оказалась ничего.
У многих актрис есть страх не понравиться публике. А меня это только веселит.
Я актер. Но я также и продюсер. Правда, мне не нравится быть продюсером. Мне нравится играть, мне нравится быть на съемочной площадке в качестве актера. Это же здорово. «У вас там все нормально, мистер Дуглас? Принести вам чего-нибудь?» — «Не, я в порядке, спасибо». — «Мистер Дуглас, кажется, мы только что закончили снимать фильм». — «Охренеть можно!» И тут все начинают обниматься. А потом расходятся, чтобы встретиться уже на премьере.
Я слишком ленив, чтобы быть режиссером. Это такое одинокое ремесло. Ты всегда должен быть первым, кто появляется на площадке, и всегда должен быть последним, кто ее покидает.
Большинство актеров так трясутся над своими старательно выстроенными образами, что иной раз даже просят изменить сценарий, чтобы соответствовать этому образу. А я просто хочу играть в хороших фильмах.
Я никогда не снимался в фантастике.
Я много слышал про то, что прежде чем согласиться на роль, я якобы сажусь на диване с калькулятором и подсчитываю, сколько мне принесет картина. Брехня все это! Особенно обидно, когда ты играешь человека, чье сердце разбито, а тебя вдруг спрашивают, сколько ты заработал на этом фильме.
Я очень занят. Бывает, что времени не остается даже на гольф.
Иногда мне кажется, что быть одиноким — чертовски здорово. Великое чувство безответственности!
Какой я к черту киноман? Я почти не смотрю кино. Все, что я смотрю — это спортивные состязания. В отличие от фильмов, ты никогда не знаешь, чем все закончится.
Меня часто перевирают, когда цитируют. Это стало прямо-таки хорошей традицией для многих журналов: взять какую-нибудь вульгарную, сомнительную цитату — особенно такую, где упоминается пара голливудских знаменитостей, — и поместить ее на рекламу поступающего в продажу номера. И все это только для того, чтобы увеличить продажи. Однажды я разговаривал с одной журналисткой около 20 часов. Вооружившись диктофоном, она преследовала меня всюду — дома, в офисе, в ресторане. Этот диктофон работал всегда. А в тот момент, когда я попросил ее прокрутить мне то, что я сказал, она сообщила, что диктофон сломался. После этого случая я решил, что теперь и у меня будет диктофон, на который я буду записывать все.
Скажу вам по секрету: я хреново выгляжу в трико.
Правила жизни Томми Ли Джонса
Журналисты часто говорят, что я слишком холоден и со мной невозможно сделать интервью. Все объясняется очень просто: кто-то когда-то написал это, следующий написал о том, что написал первый, а третий и четвертый написали о том, что прочитали у первых двух.
Моя прабабушка была индианка, сбежавшая из резервации. Можно сказать, что она была из команчей, но только ничего от команчей в ней не осталось. Ни языка, ни духовности, ничего. Ее просто искалечили. Геноцид сделал свое дело.
Однажды я все лето работал мусорщиком в Мидленде. А так как я лучше всех говорил по-испански, меня определили в бригаду к мексиканцам. Однажды у меня рука попала под гидравлический пресс, которым трамбовали мусор. Мне все предплечье до кости пропороло. Еще чуть-чуть, и я был бы сейчас одноруким. Я заорал Лупе, чтобы он заглушил машину, и руку мне спасли. Потом мы приехали в больницу. Ввалились туда — грязные, окровавленные мусорщики, что-то кричащие по-испански. А две девушки на регистрации, подпиливая ногти, вежливо предложили нам пойти в другую больницу и обратиться к доктору Гуттиересу. С тех пор я считаю себя мексиканцем.
На моих пятидесяти акрах во Флориде раньше были болота, а теперь растут ананасы, манго, папайя и разные сорта бананов. Знаете, есть такие маленькие красные бананы, которые выращивали индейцы — вот они самые вкусные.
У меня два ранчо в родном Техасе. Одно — в 164 милях от Сан-Антонио, место называется Сан-Саба, и еще одно ранчо в 364 милях к западу. В Лос-Анджелес и Нью-Йорк я езжу только по делам. А так я занимаюсь сельским хозяйством, в поло играю. Не скажу, конечно, что поло — это страсть всей моей жизни, но мы тут довольно серьезно к этой игре относимся. Однажды я немножко покалечился во время матча, так все газеты тут же написали, что меня парализовало. Просто чтобы тиражи поднять: «У Томми Ли Джонса отнялись ноги!» А я даже не мог маме позвонить, чтобы сказать, что это вранье.
Если бы я был евреем, Сан-Антонио был бы моим Тель-Авивом. Это единственный город, в котором я могу жить. Прекрасный старый город, в котором уживаются два языка и две культуры.
Мексиканцы относятся к смерти совсем не так, как англичане и американцы. У мексиканцев даже есть праздник, который называется День мертвых. Они смело смотрят смерти в лицо и принимают ее. И они относятся к смерти с юмором. У меня сценарист — мексиканец. Его зовут Гильермо Арриага. А когда у тебя сценарист мексиканец, рано или поздно в фильме появится мертвый парень.
Обожаю своих продюсеров. С Люком Бессоном мы встретились на Багамах. Я ему говорю: «Люк, вот сценарий». А он мне: «Отлично, а вот деньги. Увидимся на премьере». И мы пошли нырять.
Иствуд — это такой чувак, который не слишком любит что-то делать раньше 11 часов утра. Но потом, когда ты смотришь на часы, которые показывают 16.00, ты думаешь: «Черт, мы только что сделали работу на два дня вперед».
Кино ужасно мешает мне играть в поло. А поло — это лучшее из того, чем человек и лошадь могут заняться вместе.
Деньги меня мало волнуют. Если бы я хотел быть богатым, я бы все время работал. А мне на деньги по большому счету наплевать, и я не так уж много снимаюсь. Для жизни мне многого не надо. Главное, чтобы хватало на еду, на сено, ну и резину на грузовике периодически поменять. За каким хреном мне сниматься в очередном «Аэропорте-81»?
Моя дочка Виктория – очень хорошая актриса. Но я все равно ее уволил. Когда она снималась у меня в «Трех могилах», ей надо было вставать в пять утра. И как-то она проспала. Я ей говорю: «Детка, пора на работу». Она даже не шелохнулась, и тогда я ее уволил. Правда, съемочная группа тайком от меня ее разбудила, и Виктория оказалась на площадке вовремя, даже раньше меня. Пришлось нанять ее обратно.
Чтобы пойти в актеры, нужно быть абсолютно уверенным в собственной непригодности к любому другому делу.
Харрисон Форд слишком стар, чтобы быть моим другом.
Я не одеваю собак в балетные пачки и не целую их в губы. У меня на ранчо много животных, но я не наделяю их человеческими качествами. Я уважаю животных.
Не люблю собак, которые ничего не умеют. Моя собака сторожит стада. Она много работает, а не просто так получает кости. Мушу — собака, с которой я снимался в фильме «Люди в черном II», — тоже многое умеет, поэтому мы с ней неплохо сработались. Когда снимаешься с ней в одной сцене, она добегает до отметки на полу, садится и ждет твоих указаний. Сначала я, конечно, не доверял ей, потому что она собака и все такое, но потом я увидел, что она кое-что может, и стал по-другому к ней относиться. Я люблю собак, которые что-то делают. Не люблю собак, которые ничего не делают. Люблю хороших. Не люблю плохих. Понятно?
Я хороший хозяин. У меня большой опыт во всем, что касается сельского хозяйства. Я много читаю специальной литературы. И еще я подписываю чеки. Это тоже талант, которым должен обладать каждый хороший хозяин.
У меня нет ответа на вопрос, есть ли жизнь на других планетах. Но я был бы очень счастлив, если бы на Марсе обнаружили одноклеточные организмы.
Появление телевидения так же сильно изменило общество, как изобретение колючей проволоки или двигателя внутреннего сгорания. Телевидение, как слон. Делай с ним, что хочешь, но не замечать его не получится.
Люди, которым кажется, что американский зритель тупой, сильно заблуждаются. Американцы не тупые. Да, мы мало читаем и слишком много смотрим телевизор. Но эти люди не идиоты.
Современное информационное поле — это монстр с гигантскими щупальцами. И я не уверен, что мы можем контролировать его так, чтобы он приносил человечеству пользу. Эти щупальца повсюду: они оплели правительство, политику, культуру, наши жизни. Вспомните, как люди проводили вечера пятьдесят лет назад, до изобретения телевидения, и как они проводят их сейчас. Да люди скоро говорить друг с другом разучатся.
Я очень надеюсь, что мы сможем найти способ не уничтожать Землю.
У меня много оружия. И я не хочу, чтобы кто-то, кроме меня самого, решал, нужна мне пушка или нет. Правда, не сказал бы, что желаю такой же свободы жителям Нью-Йорка.
Птицы летят на юг, повинуясь инстинкту. Не думаю, что люди снимают фильмы или снимаются в них так же инстинктивно, как птицы.
Мне нравятся все хорошие фильмы. Я не думаю о кино категориями жанров. Так было раньше, и я всегда относился к этому крайне скептически. Что такое вестерн? Кино с лошадьми, жилетками и револьверами? Мне плевать, что это за жанр, главное, чтобы кино было хорошим.
Я никогда не держу в голове отвергнутые идеи. Это как копаться в мусорном ведре где-нибудь в третьесортном офисе. Я не запоминаю идеи, которые были убиты. Я запоминаю только те, которым позволили жить.
Режиссер должен следовать трем правилам. Никогда не повышать голос. Не снимать больше трех дублей. И носить удобную обувь. О ногах надо заботиться.
Объяснить, о чем твой фильм, все равно, что признать себя побежденным.
Ностальгия, как и любое проявление сентиментальности, очень опасна.
Когда была высадка на Луну, я учился в подготовительной школе и как раз делал уроки. Или это был колледж? Черт! В таком случае я, наверное, тоже торчал за домашней работой. Когда становишься взрослее, начинаешь забывать такие штуки.
Мои отец и мать всегда ходили в дешевые бары с одной-единственной целью — напиться, как это делают все в Техасе. Я ждал их снаружи. Один в машине. Я помню эту музыку и пение, которые доносились до меня даже сквозь стены. Я помню, как я лежал в машине и ждал, ждал, ждал, абсолютно один.
Один мудрый старый актер однажды сказал: смерть — это легко, комедия — это сложно.
Люди не понимают моих шуток. Может оттого, что я такой странный. Может оттого, что я необщительный. Может оттого, что я просто нехороший человек. Может оттого, что я редкостное дерьмо. Я, вообще-то, даже не знаю — почему.
Спрашивать про то, как мне жилось в одной комнате с Албертом Гором в Гарварде, это уже совсем банальность какая-то.
Правила жизни Мадонны
Элвис — король, а я королева. Я говорила вам, что мой день рождения совпадает с годовщиной его смерти?
Деньги не имеют для меня особенного значения. Чем больше у тебя денег, тем больше проблем. А вот слава — она как наркотик. Она заполняет пустоту внутри тебя.
Я не буду счастлива, пока не сравняюсь по известности с богом.
Внешность обманчива. В детстве я была прилежной ученицей, образцовым ребенком. Никогда не ругалась с отцом, не принимала наркотиков и не сбегала с уроков. А потом, лет в тридцать, как с цепи сорвалась.
Чему научила меня жизнь? Уступать. Это не значит проявлять слабость: просто я поняла, что можно давить на людей и терроризировать их, а можно добиваться своего более тонкими средствами.
И еще один урок я усвоила: ни в коем случае нельзя говорить прессе, что аргентинский президент смотрел на бретельку твоего лифчика. Особенно если ты хочешь вернуться в Аргентину.
Я по-прежнему терпеть не могу так называемую правильную жизнь. Если от меня чего-то ожидают, именно этого я делать не хочу.
В детстве я верила в бога — пылко, как это бывает с подростками. Иисус был кем-то вроде кинозвезды, моим главным кумиром. Теперь церковь стала для меня как бы прибежищем, она дает мне чувство единения с людьми. Я могу не соглашаться с ее догмами и доктринами и тем не менее участвовать в церковных обрядах.
Потеря девственности? Я смотрела на это как на один из способов сделать карьеру.
В глазах многих людей материнство сделало меня более достойной уважения и более приемлемой. Так сказать, более удобной для употребления. С другой стороны, не думаю, что рождение ребенка лишило меня сексуальности. Сьюзен Сарандон, Мишель Пфайфер — они ведь все еще сексуальны, правда? Если ты сексуальна — значит, сексуальна, нет у тебя детей или их уже пятеро.
Лучше год прожить тигром, чем сто лет овцой.
Мне трудно было понять своего отца, пока у меня самой не появились дети.
В Голливуде мало людей, которые читают книги не для того, чтобы делать по ним фильмы. Отчасти поэтому я и переехала в Англию. Не хочу катить бочку на Америку, но я правда считаю, что англичане умнее. Кроме того, в Лондоне мне как-то спокойнее. Я живу на Марбл-арч, тут сплошь арабки в паранджах. Никто не обращает на меня ни малейшего внимания.
Мой страх перед чем-то обычно означает, что я должна это сделать.
За внешней общительностью экстравертов часто скрывается робость. Подобное бывает с мужчинами: на вид настоящий герой, а внутри не уверен в себе. Это похоже на упражнение, которое вы должны выполнять, если хотите измениться.
Я настоящий трудоголик и не представляю себя без работы. Конечно, я намерена меняться, расти и интересоваться разными вещами. Только не уходить на покой!
В душе я все та же девчонка, что когда-то продавала в кафе пончики. Та самая, которую выгнали с работы за то, что ей вдруг пришло в голову облить всех посетителей вареньем — начинкой для этих самых пончиков.
Как я могла стать другой с таким именем — Мадонна? Из меня могла выйти или монашка, или то, что вышло. Других вариантов не было.
Правила жизни Джорджа Лукаса
А ведь мне до сих пор звонят продюсеры и говорят: «Слышал, что вы великий режиссер, Лукас».
Я рос среди фермеров и в детстве едва ли ходил в кино больше двух раз в месяц. Меня интересовали машины, стройки, всякая чушь и немного фотография. А потом я вдруг решил броситься в искусство и поступил в Университет Южной Калифорнии. Там была киношкола, и я подумал: это же что-то типа фотографии. Наверное, скука, но, быть может, и что-то интересное.
Если вы хотите сделать что-то великое в один прекрасный день, помните: один прекрасный день — это сегодня.
Не стоит избегать клише. Они стали клише потому, что они работают.
Я никогда не верил в постоянство успеха. Поэтому иногда мне кажется, что все мои фильмы будут похоронены вместе со мной. Все до последней копии двух моих трилогий снесут к моему надгробью в течение первого месяца после моей смерти, и там они упокоятся со мной и будут мгновенно позабыты.
Никогда не увлекайтесь славой.
Нужно всегда делиться успехом. Если ты нашел себе хорошее дело, помоги другому человеку найти такое же. И если он станет успешнее тебя, то этот успех будет принадлежать и тебе. Свой личный успех я измеряю количеством людей, которых я сделал успешными.
Научиться снимать кино очень просто. Научиться понимать, о чем ты хочешь его снять — практически невозможно.
Когда я читаю лекции, я постоянно говорю своим студентам: «Самая легкая работа в вашей жизни — это ваш первый фильм, тот фильм, который вы собираетесь снимать сами. Хотя бы потому, что никто не знает, что вы собираетесь снимать, и, следовательно, не будет вас подгонять и давать советов».
Если вы не мечтаете снять кино — значит, вы не любите его смотреть.
Я никогда не смотрю кино в одиночку. Только с кем-то — и чем будет больше людей, тем лучше. Только так можно понять, что в кино работает, а что — нет.
Хотя я и люблю писать сценарии, мне никогда не казалось, что я делаю это хорошо.
Если в конце фильма парень и девушка идут навстречу рассвету по берегу океана, взявшись за руки, это добавит к прокатной кассе фильма лишние 10 миллионов.
У меня есть привычка: когда выходит мой новый фильм, я сразу же иду на пляж. Просто, чтобы избежать шумихи. Но из этого не стоит делать вывод, что каждый раз, когда вы видите меня на пляже, я снимаю по фильму.
Воображение — это главный инструмент любого человека, потому что ты можешь сделать только то, что можешь себе представить.
Кинематограф — это всего лишь то место, где я трачу деньги.
Я не помешан на технологиях. Я всего лишь рассказчик. Но каждый раз, когда я начинаю рассказывать свою историю, я понимаю, что мне не обойтись без технологий.
Мне не нравится штамп «новые технологии». В кино всё — это технологии. В первом фильме была лишь камера и прибывающий поезд. Но зрители были сражены. И они говорили друг другу: посмотрите, какая потрясающая технология.
Голливуд называют столицей фальсификации, выдумки и больной фантазии. Но, мне кажется, в этих номинациях все-таки лидирует Вашингтон.
К сожалению, борьба с тиранией всегда рождает нового тирана.
Америке нужно тянуться к знаниям и избавляться от эмоций.
Желание быть богаче и успешнее других сродни раку. Природа создала человечество как огромный организм, основанный на взаимопомощи. Эгоистичный человек в этом организме — как раковая клетка, которая живет лишь своими интересами и, в конечном счете, убивает организм, а затем погибает сама.
Я никогда не сожалею о тех вещах, которые уже сделал — только о тех, которые мне еще предстоят.
Да, у меня есть Оскар. Но, сказать по правде, мне не нравится идея участвовать в каких-либо соревнованиях. Я просто делаю кино, а соревнования — это для скаковых лошадей.
Чем старше я становлюсь, тем менее серьезно я отношусь к критике.
Уровень современной кинокритики очень низок. Как правило, кинокритики чрезвычайно безграмотны в кинематографическом смысле. То, что они делают — это не критика и не анализ. Это индустрия. Люди готовы втоптать в грязь хороший фильм ради забавного заголовка в журнале или могут заставить вас покупать чудовищную дрянь — лишь потому, что это их товар.
Когда-то я очень любил машины. Потом я очень любил кино. Теперь я очень люблю свое ранчо.
Моя карма — это карма сломанного дроида.
Я жалею о том, что так и не стал режиссером порно.
Я никогда не мог думать обо всем сразу.
Никогда не увлекайтесь славой.
Нужно всегда делиться успехом. Если ты нашел себе хорошее дело, помоги другому человеку найти такое же. И если он станет успешнее тебя, то этот успех будет принадлежать и тебе. Свой личный успех я измеряю количеством людей, которых я сделал успешными.
Научиться снимать кино очень просто. Научиться понимать, о чем ты хочешь его снять — практически невозможно.
Когда я читаю лекции, я постоянно говорю своим студентам: «Самая легкая работа в вашей жизни — это ваш первый фильм, тот фильм, который вы собираетесь снимать сами. Хотя бы потому, что никто не знает, что вы собираетесь снимать, и, следовательно, не будет вас подгонять и давать советов».
Если вы не мечтаете снять кино — значит, вы не любите его смотреть.
Я никогда не смотрю кино в одиночку. Только с кем-то — и чем будет больше людей, тем лучше. Только так можно понять, что в кино работает, а что — нет.
Хотя я и люблю писать сценарии, мне никогда не казалось, что я делаю это хорошо.
Если в конце фильма парень и девушка идут навстречу рассвету по берегу океана, взявшись за руки, это добавит к прокатной кассе фильма лишние 10 миллионов.
У меня есть привычка: когда выходит мой новый фильм, я сразу же иду на пляж. Просто, чтобы избежать шумихи. Но из этого не стоит делать вывод, что каждый раз, когда вы видите меня на пляже, я снимаю по фильму.
Воображение — это главный инструмент любого человека, потому что ты можешь сделать только то, что можешь себе представить.
Кинематограф — это всего лишь то место, где я трачу деньги.
Я не помешан на технологиях. Я всего лишь рассказчик. Но каждый раз, когда я начинаю рассказывать свою историю, я понимаю, что мне не обойтись без технологий.
Мне не нравится штамп «новые технологии». В кино всё — это технологии. В первом фильме была лишь камера и прибывающий поезд. Но зрители были сражены. И они говорили друг другу: посмотрите, какая потрясающая технология.
Голливуд называют столицей фальсификации, выдумки и больной фантазии. Но, мне кажется, в этих номинациях все-таки лидирует Вашингтон.
К сожалению, борьба с тиранией всегда рождает нового тирана.
Америке нужно тянуться к знаниям и избавляться от эмоций.
Желание быть богаче и успешнее других сродни раку. Природа создала человечество как огромный организм, основанный на взаимопомощи. Эгоистичный человек в этом организме — как раковая клетка, которая живет лишь своими интересами и, в конечном счете, убивает организм, а затем погибает сама.
Я никогда не сожалею о тех вещах, которые уже сделал — только о тех, которые мне еще предстоят.
Да, у меня есть Оскар. Но, сказать по правде, мне не нравится идея участвовать в каких-либо соревнованиях. Я просто делаю кино, а соревнования — это для скаковых лошадей.
Чем старше я становлюсь, тем менее серьезно я отношусь к критике.
Уровень современной кинокритики очень низок. Как правило, кинокритики чрезвычайно безграмотны в кинематографическом смысле. То, что они делают — это не критика и не анализ. Это индустрия. Люди готовы втоптать в грязь хороший фильм ради забавного заголовка в журнале или могут заставить вас покупать чудовищную дрянь — лишь потому, что это их товар.
Когда-то я очень любил машины. Потом я очень любил кино. Теперь я очень люблю свое ранчо.
Моя карма — это карма сломанного дроида.
Я жалею о том, что так и не стал режиссером порно.
Я никогда не мог думать обо всем сразу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий